Сокровища Валькирии. Книга 1 - Страница 43

К оглавлению

— А дядя Коля? — спросил Русинов.

— Дядя Коля уже завтракает! — объяснила она. — Говорит, сегодня уснул часа на два.

— Поздравляю!.. У него отложение солей?

— Да, и сопутствующие…

— У Авеги тоже было отложение солей, — между прочим заметил он.

Ольга положила вилку и, глядя Русинову в глаза, неожиданно предложила:

— Давайте так, Александр Алексеевич: вы о нём не спрашивали, а я вам ничего не говорила.

— Почему? — изумился он.

— Долго объяснять… У отца были неприятности… И вообще, забудьте об этом человеке, — она ещё не умела хитрить и скрывать своих чувств, хотя очень старалась. — Есть такое поверье: кто думает об Авеге, тот обязательно пострадает… Ну, тоже будут неприятности… Договорились?

Она действительно вчера проговорилась и теперь хотела исправить свою оплошность. Он расценил это по-своему — скорее всего, отцом ей было запрещено говорить об Авеге.

— По рукам! — Он подал ей ладонь. — Пусть это будет нашей тайной!

— Намёк ясен! — улыбнулась она. — Только я вас совсем не знаю. Вы для меня — тьма…

— Ну уж — тьма! — нарочито возмутился он. — Можно сказать, пуд соли съели!

Ольга лукаво сощурилась — не зря ей такое имя дали!

— Вы что? Решили за мной поухаживать? Приехали весело провести отпуск, порыбачить, отдохнуть и покрутить роман с молодой докторшей? Как на курорте, правда? Полный комплект удовольствий!

— Вы меня насквозь видите, — признался Русинов. — И на три метра под землю… Хотел вас обмануть! Втереться в доверие, обольстить, пообещать золотые горы, а потом — исчезнуть.

— Папа вас из-под земли достанет!

— Только папа меня и удерживает, — вздохнул он и спохватился: — Оль, я вам не надоел ещё со своими переводами?

— Вот это как раз мне интересно!

— Как «роман» переводится, знаете?

— С какого?

— Опять с русского!

— Конечно, не знаю!

Русинов тут же оседлал любимого конька:

— В древности это слово звучало «рамана». «Ра» — это солнце, «мана» — звать, манить, притягивать. Буквально получается — «манящая, как солнце»! Красиво, правда? Или «солнцем манящая»!

Когда Ольга ушла, Русинов выключил в машине все приборы, включённые ночью, и достал с верхнего багажника лом: «удочка» была тяжеловатая, но серьёзная.

Он готов был, как тот шофёр лесовоза, кричать в этот день — горы сверну!

А валуны на дне раскопа лежали мёртво, и гравий, спрессованный и заизвесткованный тысячелетиями — по «подошве» морены стекали осадковые воды, — напоминал бетон. Лом звенел и дребезжал в руках, излечивая невралгию. Часа за три он с трудом расшевелил верхние камни и скатил их в реку. Под ними оказались валуны ещё тяжелее, но ниже их лом уже не встречал преград и не скрежетал, тупо и беззвучно ударяясь о твёрдую землю. Щели между валунами медленно заполнялись мутной водой…

Русинов выкорчевал из вязкого, серого суглинка плоский камень, отвалил его в сторону и сделал лопатой русло для водооттока: берега реки были сухими, ключи питали её, струясь под морёной. Второй валун взялся легче, и когда дно раскопа освободилось, он убрал верхний слой перемешанной с гравием земли и ещё глубже прорыл канаву. Морена кончилась. Это слово переводилось точно и просто — мёртвая земля…

Но и та, доледниковая земля, на которой жили арии и по которой бродили мамонты, тоже казалась мёртвой. Закрытая от света и солнца, она ослепла; под тяжестью камня, под чужой солоноватой плотью разрушалась её плодоносная благодать; и теперь она была серая, невзрачная и безжизненная, как пустыня. Земля обратилась в прах, и то, что накапливала в себе многими тысячелетиями, тоже превратилось в вязкий, белёсый суглинок. Присутствие на ней любой формы жизни — растений, животных, человека, всякий их след — перегной, кость, разбитый сосуд — всё смешалось, растворилось, ушло в небытие.

Всё-таки он решил продолжать раскопки, двигаясь вдоль берегового откоса на восток, где моренные отложения достигали всего двух метров. Он зачистил восточную стенку обнажения — доледниковая поверхность земли была почти ровной и не имела уклона в сторону реки: по-видимому, её современное русло образовалось во время таяния ледника. Поэтому, кроме раскопок, следовало тщательно обследовать речку вниз по течению — камни со следами человеческих рук могли быть разнесены на многие десятки километров. Русинов начал вскрывать намеченный участок и вдруг услышал над головой голос пчеловода:

— Да, рыбак-рыбачок, тебе и бульдозера не надо! — Он сидел на валуне, торчащем из берегового склона. Эта его привычка подходить неслышно и говорить неожиданно громко заставила вздрогнуть Русинова, погруженного в свои размышления.

— Молодец! — без всякой иронии, откровенно похвалил Пётр Григорьевич. — Это же надо — столько земли переворочал!

Русинов воткнул лопату и выбрался из раскопа. Пчеловод неторопливо спустился к нему, на ходу осматривая пробитую в берегу щель и качая головой.

— Какая ярость должна в человеке гореть, чтоб землю так рыть! — восхитился он и вдруг мгновенно забыл о яме. — Пошли! Я что пришёл-то! Пошли скорей!

— На обед, так ещё рано… — начал было Русинов, но Пётр Григорьевич возбуждённо потянул за рукав:

— Какой обед? Идём, что-то покажу! Увидишь — про обед забудешь!

Его глаз с расширенным чёрным зрачком ликовал.

Русинов и не подозревал, что на пасеке, пока он ковырялся в раскопе, гостей увеличилось втрое. Возле избы лежала куча огромных рюкзаков с притороченными к ним палатками и спальными мешками, а отдельно, в чехлах, треноги и какие-то приборы. Шесть человек с лопатами в руках что-то копали метрах в ста от пасеки, наверное расчищали площадку для лагеря. После прошлой ночи, когда в этом глухом углу они остались вдвоём с Ольгой — дядю Колю можно было не считать, — он ощутил свободу и какой-то радостный, выжидательный покой. Теперь даже появление шести человек показалось Русинову многолюдьем, московской толчеёй. И сразу куда-то пропало очарование тишины, пустынного места; незнакомые, чужие люди отнимали у него то равновесие души, что установилось уже за эти несколько дней на пасеке. Судя по вещам, приехали какие-нибудь альпинисты или геологи, а это значит, по вечерам, когда начинают петь ночные птицы, будешь слушать ор, гам, гитарный дребезг. По крайней мере, с неделю, пока не устанут либо не затоскуют и не научатся слушать тишину.